конуры, чем на что-либо ещё, тем более что место было весьма мрачным и тёмным, ни малейшего света не попадало вниз, кроме как из переднего и следующего за ним люков, оба из которых были закрыты небольшими домиками, называемыми «психушками». Главные люки, хорошо обитые и покрытые тяжёлым брезентом, были «по-пассажирски» основательно подвязаны снизу.
Камбузом служила большая открытая печь, или железная сфера, сработанная явно для эмигрантских судов, совершенно не защищённая от непогоды, на которой готовить себе еду во время пребывания в море разрешали только эмигрантам.
После двухдневного труда всё было готово, большая часть эмигрантов оказалась на борту, и вечером мы поставили судно близко к выходу из Принцева дока, прямо против водного затвора, чтобы выйти утром с приливом.
Утром суматоха и беспорядок у нас были неописуемы. В придачу к обычному шуму доков добавилась спешная беготня взад и вперёд наших пятисот эмигрантов, последние из которых со своим багажом теперь попали на борт; появление каютных пассажиров в сопровождении носильщиков с их багажом; громкие распоряжения хозяев дока; приказы различным судам позади нас сохранять своё местоположение до выхода; прощальные речи, и «до свидания», и «храни вас Бог» между эмигрантами и их друзьями; и приветствия с окружающих судов.
В это время мы стояли так, что никто не мог пройти к нам, кроме как через бушприт, который нависал над причалом. Вдоль этого бушприта нетвёрдой походкой прошёл одноглазый агент, держащий за воротник пьяного матроса, который должен был отплыть с нами накануне. Это произошло прежде, чем двое или трое из наших матросов покинули нас навсегда, пока мы стояли в порту. Когда агент сдал этого человека и того для безопасности разместили на нижней койке, то он вернулся на берег и двинулся к жалкой тележке, на которой растянулся другой матрос, по всей видимости, пьяный и абсолютно беспомощный. Однако судно уже развернулось широкой стороной к причалу, и этот обморочный матрос в шотландской кепке, низко надвинутой по его закрытые глаза и оставлявшей видимым только болезненное португальского типа лицо, был поднят на борт при помощи верёвки, пропущенной под руки, и пронесён вперёд командой, которая поместила его на аналогичную койку на баке, тщательно заправленную самим агентом, попросившим свидетелей не тревожить его, пока судно не окажется вдали от земли.
Создавшийся беспорядок усугубился, когда мы уже выплыли из дока. Развевались шляпы и платки, звучали взаимные крики «ура!» и лились слёзы, и последнее, что я увидел, как только мы устремились по течению, был полицейский, схвативший мальчика и уводящий его к гауптвахте.
Паровой буксир «Голиаф» взял нас под ручку и сопроводил вниз по реке мимо форта.
Сцена была просто поразительной.
Сильный бриз, который дул вверх по реке четыре последних дня, удерживал в разных доках множество судов со всех частей света, и они, окончив погрузку, широким фронтом из торговых кораблей развернулись к морю. Белые паруса блестели в прозрачном утреннем воздухе, как большой лагерь восточного султана, и с многих баков неслась очень старая песня «Хо-o хо-йо, весёлые мужики!» – как команды назвали свои якоря.
Ветер был попутный, погода хорошая, море – более чем спокойное, и бедные эмигранты пребывали в приподнятом настроении из-за столь благоприятного начала их путешествия. Они расположились на всех палубах, говоря, что скоро увидят Америку, ссылаясь на сказанные агентами слова, что двадцать дней – это максимальная продолжительность путешествия.
Здесь стоит упомянуть, что вследствие большого числа судов, приплывающих к американским портам из Ливерпуля, конкуренция среди агентов за пассажиров-эмигрантов, которые как груз намного более выгодны, чем ящики и товары, чрезвычайно велика, поэтому некоторые агенты, которых они нанимают, не колеблясь, готовы обмануть бедных просителей, рассказывая им басни о быстром переходе судов через океан. Это часто побуждает эмигрантов брать с собой намного меньший запас провизии, чем требуется, что приводит к плачевным результатам, как будет показано далее. И хотя общества доброжелателей, давно созданные в Ливерпуле, с этой целью содержат офисы, где эмигранты могут получить достоверную информацию и совет относительно наилучшего размещения и получить ответ на другие вопросы, интересные им, и хотя английские власти издали закон, что каждый капитан судна с эмигрантами, направляющегося в какой-либо порт Америки, должен проследить, чтобы каждому пассажиру была предоставлена порция еды в течение шестидесяти дней, тем не менее всё это не удерживает корыстных капитанов и беспринципных агентов от организации великого обмана, не освобождая самих эмигрантов от страданий, которые эти службы намеревались предотвратить.
Как только мы вышли на простор Ирландского моря и, оставшись с ним один на один, потеряли из виду нашу тысячу провожающих, так настали самые ненастные холодные, влажные и унылые дни и невообразимые ночи. Ветер был бурным, он замирал в наших зубах и смирил сердца эмигрантов. Почти все они теперь хотели спрятаться пониже, чтобы убежать с неудобных и опасных палуб; из двух «психушек» исходил устойчивый гул стенающего и плачущего подземелья. Непреодолимая морская болезнь повергла самых крепких из их числа, и женщины и дети обнимались и рыдали из-за множества мук первого для бедных эмигрантов морского шторма.
Довольно плохо в такие времена дамам и господам в каюте, у которых есть миленькие купе, достаточно приватная жизнь и стюарды, готовые бежать по их слову, поправить подушки под их головами, нежно спросить, как они поживают, и смешать им поссет; и даже отказываясь от души и подчиняясь слабости тела, такие дамы и господа будут часто хотеть оста вить саму свою жизнь как невыносимую и вознесут множество прошений о собственном быстром уничтожении, что, однако, будет лишь результатом их ревностного беспокойства о сохранении своих ценных жизней.
Как тогда обстоят дела с одинокими эмигрантами, уложенными, как хлопок, упакованными, как рабы в невольничьем судне, оказавшимися заключёнными на своём месте во время шторма, закрытыми и от света, и от воздуха, кто совсем не может заниматься кулинарией, даже согреть чашку воды, кто в пропитанной морем одежде немедленно загасит свой огонь в выставленном на палубу очаге? Что тогда произойдёт с этими мужчинами, женщинами и детьми, для кого первое путешествие при самых выгодных обстоятельствах должно будет пройти так же тяжело, как у Благородного Де Ланси Фитц Кларенса, его леди, дочери и семнадцати слуг.
Но это не всё: ведь на некоторых из этих судов, как в случае с «Горцем», пассажиры-эмигранты отрезаны от большинства обязательных удобств цивилизованного жилья. В штормовое время это толкает их на крайности, при которых неудивительно возникновение лихорадки и эпидемий. Мы не провели в море и одной недели, когда, засунув голову в передний люк, можно было подумать, что перед вами внезапно открылось содержимое выгребной ямы.
И более того. Аристократия, оберегаемая на борту некоторых из этих судов такова, что в жизнь претворяются самые жестокие меры, препятствующие тому, чтобы эмигранты вторгались в самые священные окрестности квартердека, единственного абсолютно открытого пространства на борту судна. Следовательно, даже в прекрасную погоду – когда они поднимались наверх, то заполняли шкафут судна и оказывались зажатыми среди лодок, бочек и штанг, озлобляя моряков и иногда получая пинки от офицеров из-за неизбежного стояния на пути у экипажа судна.
Всего каютных пассажиров «Горца» было числом около пятнадцати, и защищать это отделение аристократизма от варварских вторжений «диких ирландских» эмигрантов было поручено тросу, натянутому поперёк корабля возле грот-мачты, который определял границу между теми, кто заплатил за переход три фунта, от тех, кто заплатил двадцать гиней. И сами каютные пассажиры были самыми ревностными стражами этого порядка.
Неплохо было бы для некоторых претенциозных выскочек, души которых заложены у их банкиров, и чьи тела служат лишь для ношения их кошельков, установить связь с глубочайшими чувствами бедняков, если они так легко и точно могут определить на берегу различие между собой и остальной частью человечества.
Но сам я, Редберн, был тем самым беднягой, который почти никогда не знал, каково это – хоть когда-то иметь
